Подрывъ Хрістіанства

Наша современная европейская цивилизация, к сожалению, далеко отошла от своих библейско-христианских истоков. Мы наблюдаемъ какъ общество вызванное к жизни христианством зачастую оказывается противоположно, враждебно его первоначальному замыслу. Беда не в евангельском благовестии самом по себе, а в его нечеловеческой, невыносимой высоте: Боговоплощение, Церковь как Тело Христово, христианская жизнь в истине и любви, если они до конца поняты и приняты, предъявляют человеку невыносимо предельные, головокружительные требования.

Дух — сила, возвращающая человеку простор свободы

Христианство уже со 2 века, тем более позднее постепенно стало отклоняться от своего идеала. Современный человек уже имеет мало представления о том, что такое на самом деле пребывание Духа Божия в человеке, обещанное Иисусом Христом своей невесте Церкви.

Тут нет речи о каком-то принуждении, тяготящем человека и заставляющем его исполнять предрешённую Господню волю. Совсем наоборот. Дух — сила, которая, раз и навсегда избавив человека от рабства, возвращает ему простор свободы, выбора, открытых возможностей. Дух — сила света, дающая человеку глубже и по-новому увидеть себя и наш мир. Он — сила, способная поддержать человека, избравшего исполнение высшей воли. Наконец, это сила совести, подсказывающей человеку, какова эта воля Божия.

Отвержение всякой земной власти

Присутствие Святого Духа вносит остроту и интенсивность в жизнь верующего, делая его очагом обновляющей инициативы, благодатного подрыва рутины культурного, социального, политического существования людей. Учение Христа несло с собой пренебрежение «реальной политикой» и готовность переплавить социальную действительность огнём любящих отношений между людьми.

Не было ни программы политических изменений, ни желания сменить социальные учреждения или власти, ни предпочтения демократии диктатуре. Подход был гораздо радикальнее: отвержение всего этого, проблематизация не только данной власти, но всякой власти, замысел просветления всех человеческих отношений.

Аналогично этой антиполитике строилось евангельское, да уже и библейское непринятие религий и инфантильного духа религиозности. Недаром греко-римская языческая власть называла первохристиан безбожниками. Отменялся морализирующий догматизм любого рода. Истинный Бог освобождал человека от морализма и помещал его в единственную этически подлинную ситуацию личного выбора, изобретательной инициативы и творческого воображения, в поисках конкретного образа послушания Отцу. Это был подрыв всей культуры как идеологической системы, со скандальным неуважением к любой традиции мира сего, с дерзкой решимостью переиначить всё и поставить на службу новому пониманию мира.

Увы, этому возрождению духа в христианстве был противопоставлен застойный и глухой консерватизм, который в конечном итоге обернулся беззубой всеядностью. «Официальное» христианство с течением времени всё больше становится похожим на пустую бутылку, куда последовательно меняющиеся культуры вливают что хотят.

Противостояние стиранию первоначальной остроты благовестия

Задумываясь о причинах такой крутой траектории отступления христианства, заметим, что не только у евангелистов и апостолов, но и у большинства ведущих богословов нет искажений евангельского откровения. Если даже ошибки были, они не могли сами по себе извратить исходный смысл. Причина отката не в лжетолкованиях, а в ослаблении усилия противостояния естественному процессу стирания первоначальной остроты благовестия.

Старое социальное тело, поставленное под смертельную угрозу верой, несущей в себе анархизм, утрату интереса к вещам мира сего (к власти, торговле), небывалые способы общения, ответило оборонительной реакцией и поглотило инородное тело, заставив его служить собственным целям.

Поскольку христианство не просто учение, а историческая реальность, явившаяся в лице вочеловечившегося Спасителя, оно не может не действовать в человеческой массе, но, приспособляемое ею, порождает псевдоморфозы. Возникает новая, абсолютистская мораль, появляется доктрина священной власти, начинается прочёсывание расколдованного мира, эксплуатация десакрализованной природы, и в конечном счете можно считать, что например светское государство, демократия или социализм явились естественными порождениями христианства, только не имевшего уже никакого отношения к Иисусу Христу и к вере.

Мораль - помеха верности Богу

Роковым провалом было отождествление христианства с моралью. Оно не имеет с ней ничего общего. В Откровении Бога через Иисуса Христа не заключено никакой моральной системы. Оно — антимораль. Библия прислушивается только к велению Бога — Вождя своего народа, говорящего с верными ему людьми и ожидающего от них ответа. Сделать руководством для действия кроме прямого божественного водительства ещё и независимую систему некой общезначимой, тем более «вечной» морали — значит совершить как раз самый великий грех, взять на себя знание добра и зла. В истории о зарытом таланте и в других евангельских притчах осуждаются люди, сующиеся со своими моральными нормами там, где единственным законом должно быть слово Господа.

Мораль помеха верности Богу. Любовь не подчиняется морали и не учит морали. Любовь рождает к жизни исключительный род бытия, уникальный способ жизни, крайне необеспеченной, неизменно рискованной, постоянно обновляющейся. Это антимораль ещё и потому, что христианская жизнь не терпит повторений. Тут никогда нет затверженного долга, который можно было бы регулярно и многократно исполнять в течение жизни. Мораль в жизни с Христом только помеха и ведёт к оставленности Им. Отвечая Ему взаимностью, морализаторы со своей стороны, подобно фарисеям, тоже всегда скрытно или явно осуждали Христа.

Дарованная Христом свобода - сверхчеловеческий риск

Всем была дарована свобода перед лицом мира и природы. Но она слишком много требовала от каждого. Провозглашённая христианством победа уравновешивалась неистовством жертвенной самоотдачи: поди, продай имение, раздай нищим.

Дарованная Христом свобода с необходимостью предполагала совершенное владение собой, совершенную мудрость, совершенное единение с Богом, совершенную любовь. Такая свобода есть абсолютно сверхчеловеческий риск без подстраховки, радостная и гибельная акробатика. Подобными вещами человека не заманишь. Но поскольку свобода вместе с тем всё-таки получена, возникает трагический конфликт между реальностью свободы (превратившейся в общепризнанный идеал, в лозунг, в так называемую потребность цивилизации) и отказом идти на связанный с этой свободой риск, т.е. тот самый конфликт, которым порождены неувязки западного мира, беспрестанно мечущегося между диктатурой и революцией.

Небывалая в истории человечества свобода была так или иначе усвоена всем христианским миром, но её опасности не были уравновешены преображением человека.

Поколения богословов и законников положили жизни на доказательство того, что Христос не требовал всех тех крайностей, о которых говорят его слова: «Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать... Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем... Не клянись вовсе... Кто захочет взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду... Благотворите ненавидящим вас... Не собирайте себе сокровищ на земле... Не заботьтесь и не говорите: что нам есть?... Как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними...».

По-своему оправдывает это отступление, впавшей в морализм церковной доктрины, тот факт, что дикая свобода лишённая самодисциплины иной раз рождала фантастические толкования Благой вести в духе крайней распущенности. Злейшие вещи творились под прикрытием Духа Святого! Здоровое ядро Церкви в страхе метнулось к авторитарности и нравственной проповеди. Разумная дисциплина была тут необходимым противоядием — но она же отменяла любящую свободу во Христе.

На Западе невыносимость свободы духа для массы была продемонстрирована Реформацией. Ранние реформаторы, Гус, Уиклиф, Савонарола ещё старались напоминать о евангельской свободе, о верховенстве любви. Но для общества актуальнее стало насаждение элементарной нравственности в массах. Возрождённое Лютером в 16 веке сознание крайней ответственности свободы и возлагаемого ею творческого долга опять было вскоре перетолковано в серию более или менее внешних моральных предписаний. Очень быстро, уже у Кальвина «жизнь во Христе» уступила место щепетильному нравственному нормированию. Кальвину, столкнувшемуся с вопиющей массовой безнравственностью, пришлось заниматься черновым делом так же, как ранней Церкви, естественно реагировавшей сперва на распущенность римлян, потом на дикость варваров.

Конъюнктурная уступка морали превратилась в норму. Сегодня, как и прежде в старых «христианских государствах», богословие выходит на сцену только после того как высказались политики и моралисты, ради обоснования их решений и очистки совести, ради подтверждения своей христианской принадлежности. Коль скоро такое случилось, содержание веры становится идеологией.

Так довершилось превращение Евангелия — Благой вести, благодати, радости, свободы, любви, милости, такта в отношениях между людьми, внимания к малым мира сего, защиты слабых, открытости — в мораль долга и суда. Этическое нормирование полагало конец всему, что в Христовой истине и в духовной свободе было вызывающего, опасного, будоражащего, взрывного.

Чтобы противостать брожению массы, церковные власти избрали путь нравственных регулятивов, тогда как извращённой порочности еретиков следовало (хоть это гораздо труднее) противопоставить святое безумие Креста. Тут был смертельный риск, если учесть косность и массу новообращённых. Оставайся христиане в малом числе, битва могла бы быть выиграна. Массовость делала необходимыми порядок и нравственную норму.

Христианство и государство

Священный характер исполнителей вечных предначертаний, способность подарить мир и порядок народам, вселенский размах приписывали себе эллинистические государства и Рим. Старый полис, державшийся личным достоинством, телесным мужеством, умением и предприимчивостью объединённых граждан, уже к III веку до н. э. уступил позиции социальной инженерии, полагавшейся на научную экспертизу и искусное управление социальными страстями.

Победа христиан над язычеством была подготовлена именно отрывом наднациональных задач, в решение которых втягивались человеческие массы, от почвенности языческих идеологий. Как ни кажется странно на первый взгляд, обожествление императора стесняло свободу власти, сковывало перспективы государства.

Государственное христианство явилось ответом на исторические перемены. Поняв и приняв факт разрыва с природной органикой, оно пригласило человека к затаённой молчаливой сосредоточенности. Он находил целый мир внутри себя. Личность тут была готова и к монашескому уходу из мира и в такой же мере к отчаянному дерзанию любой смелости, к любому эксперименту, к преодолению законов живой и неживой природы. Охранители язычества проницательно обвиняли ранних христиан в атеизме и тотальном неверии.

Христианин умел дышать как рыба в воде в атмосфере кризиса или хранить смиренную собранность среди самых безумных предприятий. Только христианство, будучи не предрасположенным ни к одной системе власти, ни к одной из существовавших идеологий и философий, стояло вровень с небывалыми задачами вселенского государства. По своей сути оно было тотальной мобилизацией и вызывало к действию не некоторые, а все человеческие энергии.

Язычество поневоле берегло душевную, социальную, природную данность. У христиан оказалось головокружительно мало мистического уважения к устоям. Почти все социально-этические нормы были передоверены голосу совести. Отрешение от мира давало права над ним, накладывая по существу только «обязанность» любви.

Церковь по первому приглашению власти вступила в альянс со своей прежней гонительницей

В отрешённости была соль христианства. Поэтому уникальное избирательное сродство между ним и мировой державой могло сохраниться только при условии их чёткого разделения. Между тем в Византии Церковь по первому приглашению власти вступила в альянс со своей прежней гонительницей. Ни та ни другая после этого не могли остаться самими собой. Плодом их смешения стал знаменитый византийский эстетизм, который согласно легенде решил в X веке выбор князя Владимира в пользу цареградской веры. Страна-город, единственная неразорённая наследница античной культуры, удивляла мир своим организационным, техническим, художественным совершенством. Опираясь на сконцентрированную силу знания, изощрённой дипломатии, векового военного искусства, Византия противостала смятению народов гармонией чинного строя, мудрой икономи́ей. Всё от церемониального придворного балета до чекана на золотом солиде, международной валюте эпохи, должно было навевать ощущение прочности. Ведущим социальным заданием политической, идеологической литературы было завораживание сознаний, настраивание умов на благолепный лад.

На благочинии сошлись интересы державы и конформистской церкви. Симфония церкви с государством дала вечному Риму форму для обрамления своей истории, жанр всемирной хроники. Это было стремление привести всю всемирную историю в порядок… Замах был поистине грандиозный. История здесь превращалась в задачу с приложенным ответом в образе осуществившейся христианской державы византийских императоров. И когда на Западе непримиримый Августин называл земной град вертепом разбойников и старый Рим свирепой волчицей, в Византии Евсевий Кесарийский кромсал и правил свою «Церковную историю», пока не благословил цезаря Константина и его права на Церковь. Махина империи выигрывала от этих гармонизирующих усилий в стабильности, так нужной среди варварской стихии, но неприметно проигрывала в каждой живой клетке общественная ткань. Варварство и разделивший с ним свою судьбу Запад, полные нестроения и максималистских порывов, пока не могли тягаться с компактной организацией великой державы, но оставляли простор для медленно набиравших размах новых сил.

В золотой век Юстиниана, законодательно закрепившего симфонию империи с Церковью, обозначилась тревожная амбивалентность византийского сознания, оборотная сторона культивируемого пластически-гармонизирующего подхода к реальности. Сенсационным примером служат сочинения Прокопия Кесарийского, центральной фигуры византийской историографии VI века. «Как жизнь, так и творчество Прокопия отмечены трагической и бросающей тень на его нравственный облик двойственностью. Поражает абсолютно противоположная оценка историком деятельности Юстиниана. В трактате “О постройках” Юстиниан рисуется как добрый гений империи, творец всех великих дел. Он великодушен, милостив, заботится о благе подданных. Его главная цель — охранять империю от нападений врагов. В “Тайной истории” Юстиниан предстает как «неумолимый тиран, злобный демон Византийского государства, разрушитель империи». Византийские политики и идеологи, публицисты и полемисты фатально впадали то в неумеренные театральные восхваления, то в захлебывающееся очернительство. Попытки вдуматься в истину социальной и мировой реальности сбивались на нетрезвые восторги или на зловещее нагнетание бедственных картин. Одним уклоном провоцировался другой.

Неверны идущие от церковной историографии представления об исключительной роли христианства в становлении византийской государственности. Относительно многих византийских авторов и исторических лиц современному историку хотелось бы в точности знать, были ли они в сущности язычниками или христианами. Дело не в нехватке исторического материала, а в том, что мы от себя навязываем византийцам вопрос, который они сами не спешили ставить, а поставив решать. В интеллектуальном климате Византии не хватало для этого духа отчётливости.

Со времен Юстиниана православное вероисповедание стало официальным требованием. Принудительная христианизация не прекращала душевную раздвоенность, скорее наоборот. Спустя девять веков после Юстиниана, с первым ослаблением вероисповедного контроля, Византия дала целую школу девственного язычества Гемиста Плифона, чьи ученики удивили своей религиозной свободой Запад.

Учение Христа не аполитично, а антиполитично

Политическим извращением Библии можно считать как её интерпретацию в пользу той или иной идеологии, так и её перетолкование в смысле аполитичности. Учение Христа не аполитично, а антиполитично, оно не признает за политикой никакой ценности. «Отдайте кесарево кесарю, а божие Богу» означает вовсе не раздел земли между небесным и земным богами. Богу принадлежит всегда всё, и если Цезарь сфабриковал такую вещь как монета, то надо её просто вернуть ему, она не представляет никакого значения и никакого интереса.

Иисус не имеет отношения к праву (отказывается делить имущество между братьями), не занимает ролей в политической игре (не поддерживает ни саддукеев, сторонников Рима, ни фарисеев, его противников). Ответ Иисуса наместнику Рима: «Ты не имел бы надо Мною никакой власти, если бы не было дано тебе свыше» (Ин 19, 11) равносилен осуждению политической власти, падшего ангела, восставшего против Бога. Никакой божественной санкции за властью тут не признаётся, ответы Иисуса Пилату откровенно ироничны.

Нелепо соображение, будто своим подчинением Пилату Иисус фактически легитимирует власть мировой державы. Поразительно, что великие богословы могли до такой степени заговариваться.

Вся Библия учит упрямому противлению власти, евангельский политический идеал — антиэтатизм, децентрализация, антиидеология, диалог вместо угнетения, подозрение ко всему что претендует стать властью. Только глухота к духовному радикализму Евангелия заставляет некоторых западных ученых, по своим политическим симпатиям революционеров, подозревать апостолов и евангелистов в одухотворении первоначального учения Христа, которое при условии верной реконструкции оказывается якобы планом социально-политической перестройки жизни.

Модная на Западе трактовка Христа как революционера не радикализирует и заостряет, а наоборот сглаживает и притупляет радикальность Его благовестия, не умещающегося в человеческую логику, а потому выразимого только через кричащие противоречия.

Бог воплотился в человеке — и вместе остаётся абсолютно другим; человек, спасённый боговоплощением, оправдан и безгрешен — и одновременно он грешник. Человек, всерьез принявший евангельскую истину, должен прокладывать свой путь между абсолютной, почти божественной независимостью — и вместе полной покорностью высшей воле.

Революционизация Христа есть одна из форм его рационализации, понятная по человеческой слабости, но подрывающая смысл Его завета. Вообще вся политизирующая интерпретация Евангелия, с какой стороны к ней ни подходить, ложна. Мы должны держаться той бесспорной истины, что Библия несёт нам невластительное, антигосударственное и антиполитическое слово, что однако вовсе не означает аполитичности, спиритуализма, бегства от жизни и замкнутой благочестивой религиозности.

Нынешняя политизация Евангелия есть лишь запоздалая подправка к тому огосударствлению христианства, которое произошло самым выпуклым образом при Константине в 4 веке и повторилось позднее при крещении короля франков Хлодвига в 496 и киевского князя Владимира в 988. Обращение в христианство во имя военно-политической победы является отступлением от природы Евангелия. Крест — знак спасения через свидетельство любви к Богу, идущей до самой смерти, и ничего более. Он не может быть знаком военной победы.

Приспособление Бога к политике аналогично его утилизации в философии для объяснения мироустройства или хода человеческих дел. В обоих случаях Бог встраивается в систему земных или космических обстоятельств. Оказывается, что Царство Божие, не от мира сего, надлежит учредить политической властью, утвердить через военный триумф. Так называемая симфония Церкви с государством, утвердившаяся в Византии 4-6 веков и служившая вплоть до начала 20 века прообразом всех соглашений христианских церковных деноминаций с государственно-политическими образованиями, была откровенным извращением. Церковь дала себя соблазнить, оккупировать, подчинить в обмен на возможность распространять Евангелие силой (не той, которая от Бога) и пользоваться своим влиянием для христианизации самого государства.

Пагубность «традиционного» союза Церкви и государства

Церковь поддалась искушению сатаны, отвергнутому в своё время Иисусом. Загадочному замечанию Павла, «нет власти не от Бога» (Рим 13, 1) был придан абсолютный смысл. Пугает лёгкость, с какой Церковь приняла союз с государством. Она стала преследовательницей, сама едва избавившись от преследований. Слившись с властью, она благословила царей, в последствии вступила в союз со знатью против императора, заискивала перед восходящей буржуазией, в наши дни оправдывает союз Церкви с властью нового типа, опирающейся на терроризм. Отступление Церкви заключается в этом процессе оправдания любой политической власти.

Известный довод о том, что не все режимы одинаково плохи и Церковь должна поддерживать лучший против худшего, можно признать, — если требовать от Церкви чёткой политической позиции, — только с той оговоркой, что она должна не пассивно выбирать одну из предлагаемых ей ориентации, а указывать творческий новый путь. Церковь должна изобретать, обновлять, вестѝ, предлагать новое и никогда не служить инструментом пропаганды или легитимации ни для какой политической силы.

Итогом заигрывания с властью стало превращение самой Церкви в государство. Римский папа стал правителем и заботился о расширении своих владений за счёт других «христианских» владетелей. Уже Августин жаловался, что епископ перегружен административно-управленческими заботами. Позднее, с национальным дроблением государств, раздробилась по национальному признаку Церковь. Конечно, среди христиан всегда были верные Евангелию анархисты; их преследовали ещё со времён Константина. Однако победили два полюса: безсовестная власть, с одной стороны, и малодушное потакательство власти под маской благочестия, с другой.

Перед теми же двумя путями, которые оба неверны, стоит и сегодняшняя Церковь. Либо конформизм, интеграция в существующую политико-социальную систему, либо бегство от жёсткой политической реальности во «внутреннее самоусовершенствование».

Хотя Церковь после своей юридически-административной контаминации с властью делает много доброго, подобно тому как в 4-5 веках она защищала рабов, улучшала правовое положение женщин, облагораживала семью и брак, смягчала уголовное право, всё равно именно поэтому она перестаёт быть вестницей Слова Божия и становится просто организатором менее неудовлетворительного человеческого общежития.

Из-за признания христианами и Церковью государства и из-за политического хвостизма произошло изменение, имевшее по сути дела характер подрыва. Откровение несло с собой сдвиг всего человеческого миропорядка, отмену власти. «Я принёс огонь на землю, я принёс не мир но меч», говорил Христос. Этот непримиримый радикализм выветрился из последующей истории политиканствующей Церкви.

Нигилизм — порождение искажённого христианства

Взрывной радикализм Евангелия не мог исчезнуть без следа и дал о себе знать в неожиданной форме христианского нигилизма. Ни государство ни общество уже не предлагают массам никаких осмысленных жизненных целей, а у самих людей нет сил на свой страх и риск оживить былые нравственные ценности. Да только глупцы ещё могут мечтать в современном мире о введении каких-то нравственных табу. Причём сами эти мечты в свою очередь продиктованы нигилистическим духом нормирования и рационализма. Всё современное общество по своему настроению нигилистично.

Любой коллектив, близящийся к своему концу и исчезновению, отвергает свои собственные ценности. Обычно это сопровождается распадом социального организма. Но вот уникальная черта современного общества: наш нигилизм сопровождается могуществом, он не предвещает никакого развала, не расшатывает железные структуры нашей экономики и нашей техники. Крайний нигилизм сопровождается ростом технической мощи и эффективности. Нигилизм царит в литературе и искусстве, которые делом чести считают открещиваться от служения каким бы то ни было целям, будь то красота, смысл или даже развлечение. Нигилизм в политике отмечен даже не столько разнузданностью таких идеологий как нацизм, сколько параличом творческой воли, несмотря на наличие колоссальных средств, и полной неспособностью глядеть в глаза правде: слова и дела вращаются по идеологической орбите, нигде не соприкасаясь с реальностью. Другие нигилистические явления: самоубийственное безумие, небрежность к собственной жизни, наклонность к террористической мнительности, особенно у молодых, глухой пессимизм в отношении к социальному телу. Главной нигилистической чертой остаётся отказ видеть жизнь как она есть, втискивание её в идеалистические и доктринёрские рамки.

Современное «христианское общество» отодвинуло Бога в недоступную даль

Современное «христианство», на наивный взгляд, учит нравственности, традиции, участию в истории. На деле всё не так просто. Христианство стоит у истоков современного нигилизма, хотя оно и не единственный его виновник. Главная ошибка в том, когда отодвигают Бога в слишком трансцендентную даль. Если Бога нет, то всё позволено. Но ещё вернее будет сказать, что если Бог неприступен и абстрактен, то на долю человека остаётся холодное одиночество. Абсолютное Божество парит на такой высоте, что для земного взора сливается с ничто. Современное «христианство» эвакуировало Бога из мира и тем самым в этом мире всё сделало относительным. Раз всё одинаково далеко от Его бесконечности, всё одинаково ничтожно. Ведь разрушив религии с их почвенной моралью такое «христианство» не даёт ничего взамен.

Христианство не мораль, коль скоро откровение Святого Духа заменяет автономную мораль требованием прямого отклика на веления Бога. Но когда Бог ушел в неприступную высь, Его веления оттуда стало слишком трудно услышать.

Постхристианские идеологии переняли тезис о коренной порче человека, а современная психологическая наука сняла с него груз совести. Но несмотря на то, что понятие греха в секуляризованном мире забыто, всё ежедневно сообщаемое по телевизору, в газетах, не говоря уже о потоке беллетристики, укрепляет подозрение в греховности и злобности человека, воспитывает убеждение, что мировое зло не исправишь.

Выходит, что с одной стороны человек весь греховен, с другой — свободен безгранично эксплуатировать природу. Злой и негодный, он тем не менее может делать с нею что угодно. Тогда отрицание мира совмещается с отрицанием самого себя, эксплуатация человека (грешника) присоединяется к эксплуатации мира (отданного человеку) и даёт в итоге сознание тяжкого долга, чувство мрачной силы, наконец — одержимости. Упрочивается нигилистическое убеждение, что надо как можно скорее уничтожить современное общество, которое приравнивается к злу. Имеет место всеобщее искушение нигилистического сумасшествия, возможно, спровоцированное или по крайней мере питаемое реальной возможностью коллективного самоубийства, способностью современного вооружения положить конец нашей истории и всему человечеству.

Сегодня в мире природы видят материальный хаос

Христианство расколдовало мир, не оставив в природе никаких святынь. Сегодня вследствие вызванной христианством десакрализации в мире природы видят просто-напросто материальный хаос, что не вызывает к нему особого уважения. Для неписаного права творить что угодно с этим бездушным миром не существует никаких ограничений кроме препятствий, поставленных человеку его собственным воображением и недостатком технических средств. По мере накопления этих средств безграничная утилизация природного капитала возрастает заодно с соответствующим разрушением природы.

Нестеснённость человеческой деятельности ничем, кроме наличных технических средств, выдаётся обычно за признак свободы человеческого существа, но на деле происходит от нигилистического равнодушия к природе.

Парадокс сложившейся ситуации в том, что удаление Бога из человеческой среды, расколдовывание мира, преодоление почвенной религиозности, словом всё, что в псевдохристианстве стало почвой для нигилизма, в подлинной библейско-евангельской вере имеет прямо противоположный, антинигилистический смысл.

Мера требуемой Евангелием свободной ответственности исключает и тень пренебрежения к миру. Дорогу эксплуатации природы открыли другие силы, применившие в своих целях достигнутую библейско-евангельской верой десакрализацию.

Естественный человек всегда был религиозен и наделял исключительным мистическим смыслом явления природы или функции социального организма. Да, христианство подорвало такую религиозность, дало бой богам природы, видит в явлениях и силах природы именно явления и силы, не имеющие ровно ничего священного. Всё уравновешено одинаковой сотворённостью, хотя человек, тоже тварь, выше остальной твари и посредничает между нею и Богом.

Десакрализация мира христианством привела к возникновению современной науки и техники

К десакрализации мира христианством возводят происхождение науки и техники. Поскольку вещи — всего лишь вещи, не более, и внутри них нет ни частиц божества ни таинственных сил, то можно попытаться и полностью познать их и беспредельно использовать.

Однако надо спросить: если предпосылкой научно-технического покорения мира было его расколдовывание христианством, то почему христианство так медлило развёртывать свои возможности, почему техническая цивилизация выжидала ещё почти полтора тысячелетия после победы христианства или почему она не возникла в ареале иудаизма, тоже расколдовавшего мир? Почему в 10 веке всемирной колонизирующей силой был ислам, а в 12 веке завоевательной, технически оснащенной, научной державой явился Китай?

Мир — создание любящей воли и в нём нет места для экспансии

Библейско-христианское сотворение мира — не развертывание от века сущих предпосылок, семенных логосов или первоединства, а абсолютная инициатива, беспримесная новизна, воля, которая и не прихотлива и не негативна, а созидательна и цельна как любовь.

Человеку как возлюбленному Божию творению библейской верой завещано столь же вольное и вдохновенное любовью действие. Поскольку мир — создание любящей воли, в нём есть простор для такой же встречной воли, но совершенно нет места для утилитарно-хозяйственной экспансии.

Будучи творением, мир покоится не на человеческом решении о нём, а на любви Творца. Поняв мир как творение, человек уже не может осуществлять своё всемогущество эксплуататора и разрушителя. Его своеволие останавливается знанием, что перед ним творение творящего Лица, а не природа как безразличная среда обитания.

Бог не Субстанция, а живая всемогущая Личность

Библейский Бог живёт в истории, складывающейся из Его вольных деяний и ответных поступков Его созданий. Он поэтому не вычисляется философскими выкладками и даже высокая идея трансценденции ничего ещё не говорит о Нём, если первая и единственная реальность есть не Первоединство и не Субстанция, а живая всемогущая Личность в истории своих отношений с человеком. В любящей связи между личностями нет места ни для вечных повторений, ни для дурной бесконечности, ни для обязательной энтропии.

Как же из такого учения могла получиться теология трансцендентализма, согласно которой человек заброшен одиночкой в мир без ориентиров, без надежды и без теплоты божественного присутствия? Каким образом волнующая близость личных отношений превратилась в метафизическую схему двух полярных миров, земного и небесного?

Евангелие вместо рассудочного осмысления требует перемены жизни

— Евангельское откровение было трудно сберечь из-за того, что вместо рассудочного осмысления оно требует перемены жизни. Когда в Евангелии увидели текст, произошёл трагический провал в нигилизм.

По смыслу Евангелия грешна не безличная природа, а моё личное я, слышащее благую весть и понимающее свою вину перед лицом ради нас принёсшего Себя в жертву, страдающего Бога. Слышащий благую весть я, в то же время и спасён: греховен и спасён вместе, а не на манер ребенка, который сначала шалит, а потом выпрашивает прощение. Одновременное сознание вины и спасённости придаёт небывалое напряжение евангельской жизни.

Верное соблюдение буквы Евангелия не уберегло его от худшего искажения — перевода живой истории Бога и человека в область богословских прений. Виноваты вовсе не ошибки толкователей, а то, что теологи вообще перенесли всё в сферу философии, выставив свои метафизические проблемы.

Библейские истины другой природы чем философские первоистины

Стихия веры — не вечные теологические проблемы, а конкретное событие божественного откровения и его принятия человечеством. Бог открывает себя истории как хочет и когда хочет. Библейские истины другой природы чем философские первоистины, это конкретные веления, обращённые к человеку здесь и теперь; в другое время и в других обстоятельствах истиной может оказаться иное. В Евангелиях Бог в лице Сына приходит на землю, т. е. история личных богочеловеческих отношений продолжается. В новую эпоху заветы Бога по-прежнему конкретны.

При философском понимании Библии исчезает действенное, живое, переменчивое присутствие Первого Бытия, Источника смысла. С этого момента, сразу же, как абсолютное господство неподотчётного человека над природой, так и его сознание своей греховности, отныне непрощённой, неискуплённой, становятся факторами нигилизма.

Откровение нельзя ни уловить, ни фиксировать, ни обосновать

Почему из Откровения почти неизбежно выветривается момент жизни и абсолютной новизны? Именно потому что Откровение нельзя ни уловить, ни фиксировать, ни обосновать, ни объективировать, а ведь нам неизменно кажется, что если мы не доберёмся до осязаемой реальности, то всё потеряем.

Сегодня ещё больше чем когда-либо мы счетоводы, жаждущие явственной достоверности, гарантированного продвижения вперёд, простой формулировки нашего долга и прозрачной нормы поведения.

Нас отпугивает недостоверность, необеспеченность таких летучих вещей как любовь и благодать. Услышать, что Бог нас любит, нам скорее тревожно. Нам спокойнее услышать, что он требует от нас пятидесяти конкретных вещей, и когда мы их исполним, мы наконец вздохнём свободно.

Суверенность любви мы подменили политическим суверенитетом

Мы не желаем вечно неожиданных отношений с Богом, предпочитая подчинить себя нормам. Нам не довольно, что Бог посылает благодать и избавляет от рабства. Мы хотели бы привязать Его к себе нашими добродетелями, думая почему-то, что Он в отличие от нас не свободен Сам решать, что Ему угодно.

Всеми путями мы силимся опредметить наши отношения с Ним. Мы построили идею природы, которая служит нам системой отсчёта: раз она сотворена Богом, вполне достаточно сообразоваться с ней. Мы учредили суверенные инстанции, церковные или политические, которые представительствуют за Бога на земле и с которыми можно установить упорядоченные отношения. Мы наделили чрезвычайным смыслом право, сделав из него выражение воли Божией. Суверенность любви мы подменили политическим суверенитетом, свободу — долгом.

Но ведь именно эти наши нагромождения и готовили наш переход к нигилизму. Ни одна из наших построек не могла устоять перед простым вопросом, заглушённым, задвинутым в угол всё то время, пока социальный контроль достаточно силен, но ведь не навсегда: к чему? Зачем надо повиноваться праву, государству? Ответить на эти и подобные вопросы никто не может. С момента их появления обнажается безсмысленность наших рутинных занятий, выражающаяся в активности ради активности, во власти ради власти, в потреблении ради потребления, в росте ради роста.

Всё это временно заполняет пустоту мира, в котором мы очутились, получив на руки далёкого бездейственного Бога. И поскольку ничто из этого нас не может по-честному удовлетворить, мы тянемся к ничто, которое маячит издалека единственным исходом, неумолимым роком, приход которого, раз уж мы на него обречены, хорошо бы по возможности ускорить, положив конец человеческой авантюре, вполне бессмысленной с тех пор как её перестала воодушевлять любовь.

Требования Евангелия невыносимы для здравого рассудка

Требования Евангелия противоположны естественным наклонностям и привычкам, невыносимы и неприемлемы для здравого рассудка. Рискованной требовательной свободой миллионные массы не заманишь.

Тогда начинается препарирование Евангелия в вековечном религиозно-мистическом духе. Во все эпохи человек тоскует по религиозному успокоению, по обетованиям вечной жизни, по благочестивым утешениям. Сегодня научное просвещение нисколько не ослабило эту тоску, а может быть только изменило или упростило её формы. Невыносима не религия, — человек как раз всегда готов вынести любую дозу культа и ритуала, — а именно перспектива оказаться в евангельской нерелигиозной, десакрализованной вселенной без других опор кроме благодати и любви.

Естественный человек ненавидит Христа, прилагает хитроумные усилия для обратной переделки Откровения в религию с новыми легендами и мифами.

К деструкции христианства вели естественные процессы. Состоятельные люди, крестившись, начинали жертвовать в пользу Церкви; та богатела и создавала для управления массами администрацию, иерархию, суд. Массой войдя в Церковь, общество инстинктивно хотело сохранять свой прежний природный порядок. Шёл совершенно понятный процесс принятия малых компромиссов без всякого злого умысла.

Для рядового верующего крещение и посещение храма стало достаточной аттестацией, тогда как во времена Христа и апостолов малое стадо христиан, не смущаясь своей малочисленностью, тревожилось только о чистоте веры.

Достаточно одного настоящего христианина

По мнению Кьеркегора, одного настоящего христианина достаточно, чтобы сделать всё христианство реальностью, и больше того, его чистота состоит в обратной пропорциональной зависимости от численности.

Когда христианами становятся все, это понятие опустошается. С христианством произошел тот же социологический казус, что и со всеми элитарными движениями. Хлынувшая потоком масса паганизировала Церковь. Иного быть не могло, когда новая вера вводилась приказным порядком в 24 часа и прежние прихожане, явившись в старый храм, на месте жреца видели священника с крестом.

Дух и мораль язычества ожили под новой шапкой. Языческая витальность, вкус к природной жизни или изыскам цивилизации прокрались в христианские формы. С пугающей откровенностью мера преемственности между новым и старым отобразилась в латинском именовании римского папы — Понтифекс максимус. Так назывался верховный жрец в Риме. От христианства осталась разве что может быть особенная острота угрызений нечистой совести.

Христианство перестало быть взрывным ферментом глобального пересмотра жизни

Не хуже любой религии христианство сделалось структурирующей идеологией данного общества. Оно перестало быть взрывным ферментом глобального пересмотра жизни во имя той истины, какою явился Иисус Христос.

Социальная польза Церкви как агента мира и порядка перекрыта непоправимым историческим ущербом от сокрытия подлинного евангельского замысла.

Божий порядок — вовсе не организация и институирование. То, что говорит нам Библия, не годится ни для какого общества.

Удалось упорядочить распад атомного ядра, но распад вековых социальных структур, вызванный Евангелием, упорядочению не поддаётся. Если начинает казаться, что упорядочение прошло, то значит Евангелие просто улетучилось: мы сфабриковали ещё одну, очередную религию — «христианство», не имеющее уже никакого отношения к Иисусу Христу.

Конфликт между порывом духа и косностью общественных порядков неизбежен

Подобно тому как в Христе дух действовал поверх смертного тела и наперекор ему, так и неведомый Икс, христианство, каким оно должно было стать и не стало, идёт своим путем наперекор и, возможно, в ущерб социальному организму. Конфликт между порывом духа и косностью общественных порядков неизбежен.

Дух не от мира сего, он режет по живому привычный уклад человеческого общежития. Соблазну выработать джентльменское соглашение между духом и природой почти невозможно противостоять.

Подрывная работа против христианства велась не потому, что общество было дурно, а потому что Откровение оказалось общественно невыносимым. Благодать только кажется желанной всем, на деле она тревожит и сбивает с толку своей полной независимостью от нашей воли. Положиться только на благодать значит как бы отдать себя полностью в чужие руки, а этого человек стерпеть не может.

Человек хотел бы сам работать для своего спасения. Однако Евангелием обрядовое оправдательное делание отменено. Евангельский юноша, исполнивший все религиозные и нравственные предписания, слышит обескураживающий приказ: продай имение, раздай деньги, иными словами, откажись от жизненных опор, положись на милость и благодать.

За подлинную свободу надо платить необеспеченностью

Современный человек стремится к частной собственности, а по Евангелию он должен согласиться на пожизненную необеспеченность.

Тысячелетиями человеческое общество кристаллизуется вокруг соперничающих центров силы. Только Христос предлагает вместо реальной политики даже не ненасилие, а принципиальное неприменение какой бы то ни было силы. Совершенный отказ от силы и власти, надежда на непредсказуемую благодать — всё это идет вразрез с жаждой обеспеченности, обуревающей современного человека.

За подлинную свободу надо платить необеспеченностью и ответственностью. Но современный человек старается прежде всего ни за что не отвечать. При всём том он любит выглядеть свободным, хочет голосовать, хочет многопартийной системы, хочет путешествовать, «выбирать» себе врача, школу, — и эти пустяки он смеет называть свободой! Демократия лучше тоталитаризма, но лишь так, как для дворового пса двухметровая цепь лучше тридцатисантиметровой; более длинная цепь ещё не свобода.

Для современного раба, желающего выглядеть свободным, вся Нагорная проповедь целиком невыносима, если принимать её всерьёз. Благодать нестерпима. Бог-Отец невозможен. Неприменение власти сбивает с толку. Подлинная свобода не даёт вздохнуть.

Принять Евангелие трудно, отвергнуть жаль, и начинается подтачивающая работа приспособления Христовых заветов к жизни; в них видят крайности пророческого экстаза, иносказания, норму для избранных единиц. С помощью искусства толкования доказывают, что смысл каждой фразы не совсем тот, что при первом чтении.

Самое мощное подрывное усилие направлено против провозглашённой Христом неотмирности своего царства, парадоксально сочетающейся с заповедью деятельной любви. Из Евангелия вычитывают или уход из мира в благочестивую обрядность, или политическое изменение в мире.

В сознании не укладывается, что Христос звал жертвенно и неустанно работать в мире, но не обещал тут воли, покоя, правды, равенства, обеспеченности, требуя подвига без расчета на награду. «Если вы делаете то же, что все, то что особенного делаете»? Мы призваны поступать именно особенным образом, — «Будьте совершенны, как Отец ваш небесный совершен». Не менее того. Всё остальное — извращение.

Где есть хотя бы один христианин, там собираются все силы зла

Подрыв евангельских заветов идёт не только от людей, но и от сил, властей и господств, духов злобы поднебесной, хотя они и действуют через людей. Всего больше злых сил вокруг источников благодати. Над Иисусом Христом все силы зла достигли своего пароксизма. Где есть хотя бы один христианин, там собираются все силы зла. Достоевский видел это с замечательной ясностью. Цель властей и господств, нередко достигаемая, — сделать из земли ад.

Маммона — прямая противоположность благодати. Маммона-нажива правит везде, где берёт верх уверенность, что блага, от земных до духовных, надо заслужить, заработать. Эта мирская мудрость не более как слепота, наступающая от затянувшейся бездуховности.

В духовном горении человеческая жизнь устраивается так, как не придумать плоскому рассудку. Пока духовный тонус или, если хотите, духовное горение высоки, пока вера жива, пока братская любовь непрестанно обновляется, проблемы денег не существует.

Деньги становятся императивом, когда люди перестают по-настоящему надеяться, по-настоящему верить и впадают в рутину и конформизм. Маммона устанавливает свои правила в Церкви исключительно в той мере, в какой Церковь утрачивает своё отношение к Иисусу Христу.

Земля как творение свободного художника Бога не подлежит эксплуатации, но князь мира сего, государственная власть, уподобляемая в Евангелии наёмнику, ведёт себя при терпеливом молчании настоящего хозяина как безраздельный распорядитель. И маммона и князь мира сего ещё могут быть обращены во благо: богатство и деньги — для раздаривания, государство — как орудие посильного устройства общежития. Другие силы и господства опаснее и злее.

Князь лжи превращает живую истину в идею

Князь лжи превращает живую истину в вещь, идею, мнение, догму, в философскую систему, научную теорию. Ложь царит везде, где идут поиски гнозиса, спиритуализирующего или утилизирующего Иисуса на нужды метафизики, а также там, где из него делают тезис замкнутого догматического вероучения, «истинно православного христианства».

Сатана — «осуждающий», присутствует всюду где звучит обвинение, пусть даже точное и справедливое. Он дух обличения, пафос судебного процесса и разбирательства. В Ветхом завете сатана предстоит перед лицом Господа и требует от Него испытания веры Иова, которого подозревает в небескорыстном благочестии. Иначе — в Новом завете. «Я видел сатану, спадшего с неба», говорит Христос апостолам. С вочеловечением Сына сатана свергнут, он уже не смеет подозревать человека, за которого поручилась Высшая Инстанция. Тот, кто был перед Богом олицетворённым обвинением, больше не существует с момента, когда Иисус Сын Божий пришёл нас простить; по выражению отцов Церкви, рядом с Господом теперь восседает уже не человеконенавистник обвинитель, а человеколюбивый Заступник. Обвинительная страсть должна была бы тем более прекратиться среди людей. Однако изгнанный с небес сатана процвёл в человеческом мире.

Диавол правит миром через вполне естественный пафос войны и раздора. Феномен религиозных войн пережил саму Церковь. Мы живём в век светских религий, и войны, вызванные гитлеризмом, как и войны, вызванные коммунизмом, суть религиозные войны, подобно тому как революционные движения суть движения религиозные. Секуляризация имеет своим противовесом причудливую сакрализацию социальных реалий; с упадком значения Церкви святыней становится государство.

Сили зла могут прийти к торжеству только через труп извращённой ими евангельской истины

Силы зла в союзе с последней, смертью, и в опоре на человеческую слабость взяли верх в исторической борьбе против Христа. В их триумфе над Евангелием не было фатальной неизбежности. Ничто не мешало и евангельской истине взять верх. Что произошло бы тогда? Всё или ничего — так стоял вопрос для Иисуса Христа; речь шла о решительном и уникальном утверждении в человеческой истории триады: жизни-любви-свободы.

Дело шло не менее как к отмене самого существования властей, сил и господств; если бы им не удалось вовремя извратить Евангелие, то и деньги и государство и феномен массы стали бы маловажными, невесомыми вещами. И наоборот, победив самого Христа, эти силы побеждали уже окончательно. Больше того, они не могли прийти к полному торжеству иначе как через труп извращённой ими евангельской истины. Ведь только Евангелие сняло замки с мира и природы и оставило единственной сдерживающей человека силой любовь.

Без Христова духа в политике не могло возникнуть, — через извращение этого духа, — подчинения политики идее, не было бы современного государства, самого холодного из всех ледяных чудовищ.

Без даровой благодати, снявшей религиозное почитание природы, не возникло бы, — за счет извращения её идеи, — мировой власти денег и равнодушной к природе технической рациональности. Нужен был дух неприменения силы, чтобы всемогущая техника смогла завладеть миром и эксплуатировать всё. Нужна была истина Откровения, чтобы наука стала абсолютной истиной в последней инстанции.

Верховная власть сил и господств оказалась возможна только за счёт подорванного христианства. И эта разнузданность властей и господств, эта идеологизация всей нашей жизни, эта крайность, до которой за последнее тысячелетие человек дошел повсюду, куда достигло христианство, есть своеобразное жуткое доказательство того, что Иисус был поистине Христос и всё, о чем нам говорит Откровение, поистине правда.

Христос потерпел неудачу только в истории

Следует ли констатировать исторический провал проповеди Христа? Да, подобно тому как вся Библия это история провалов: неудачи с Адамом, Каином, Ноем. После каждого падения человека Бог снова даёт ему шанс, не желая принудить его.

В случае с Иисусом Христом произошёл провал добровольного отказа от силы. Власти и господства одержали эффектную победу, взнуздав в своих интересах даже Христову истину. Вместе с тем Христос потерпел неудачу только в истории. В области духа, где Его Воскресение продолжает иметь для веры убедительность факта, Благая весть действует и даже сохраняет способность подрывать в свою очередь мировые силы зла.

Всё-таки Крест, водружённый в средоточии мировой истории, не может быть из него вырван. Всё-таки воскресший Христос с нами до конца света. Всё-таки Святой Дух действует, тайно и с бесконечным терпением. Всё-таки, несмотря ни на что, существует Церковь, непрестанно рождающаяся и возрождающаяся.

Церковь жива̀ не в качестве института или организации, а наперекор этому

Церковь ещё живёт, и живёт она вовсе не в качестве института или организации, а наперекор этому. Она существует как Тело Христово и как истинная Церковь. Надежда идёт не от ощущения, что дело обстоит пока не так уж плохо, такого ощущения у нас нет, а от знания, что Дух непредсказуем и неотвратим, яко тать в нощи. Дух нарушитель по своей природе, он работает в обход психологическим, социальным и прочим закономерностям.

История отступления в Церкви, начавшегося почти 2 тысячи лет назад и до сих пор никак не кончающегося, это история победы Духа над последним врагом, смертью.

Свидетельство обещанного Христом Воскресения видится в феноменальном выживании Церкви, непрестанно гибнущей, многократно расколотой, преданной собственными служителями, превращенной в «христианскую религию», в институт. Она не может умереть. Мы видим, что она умирает. А потом она появляется в другом месте или иначе.

Погибнув на Ближнем Востоке, она возрождается в Галлии, Ирландии, Испании; погибнув на севере Африки, появляется в Британии, Германии. Возможно, современная западноевропейская Церковь обречена, но она оживёт в Индонезии, в Африке, подобно тому как в настоящее время возвращение христианской истины происходит в России. Слово Божие ещё живо и ещё проходит высоким напряжением через старое, до отчаяния косное церковное тело. Смерть словно остановилась у крайней черты, потому что хотя продано и предано казалось бы всё, последнее слово остается за Воскресением.

Хотя продано и предано казалось бы всё, последнее слово остается за Воскресением

Христианская община жива и при наличии одного истинного верующего, будь то даже полуграмотная старушка, неслышно молящаяся за всех. Многократно в ходе истории мы видим восстановление, без изъяна, истины Откровения, которую воспринимают, подхватывают, воплощают, хранят уже и не герои, а какие-нибудь смиренные и никому неизвестные верующие, не оставляющие своего имени потомству. Истинная Церковь феномен, не поддающийся социологическому учету.

С Церковью всегда происходит нечто подобное захвату, описанному в «Легенде о Великом Инквизиторе» Достоевского. Однако словом Божиим никогда не удается полностью овладеть и распорядиться. Как только человек мнимо присваивает себе это живое слово, оно в буквальном смысле перестаёт существовать, в него становится невозможно верить, оказывается невозможно его понять, передать кому бы то ни было.

Всякий раз когда человек надеется сделать из слова Божия философскую или политическую догму, построить на нём общество, обосновать или оправдать им свои действия, сделать его объектом позитивного познания, оно исчезает. Поэтому всякий социальный институт, основанный якобы на Евангелии, всякая так называемая христианская мораль есть неизбежно нарушение Нового завета, вложенного Богом в своего Сына Иисуса Христа, завета небесного царства.

«Христианские» политические организации, общественные учреждения, этика, созданные якобы во имя Божие, на деле суть подрыв Слова. Однако оно имеет свойство звучать со свежей силой и в свою очередь взрывает все окаменения, мстя подрывом за подрыв: истина Христа, всякий раз оживая, сметает паутину религиозной системы.

Можно сформулировать нечто вроде фундаментального закона, описывающего способ существования Слова Божия. Тут имеет место не борьба, а последовательность: источник — отклонение через измену — возвращение к источнику — измена измене. Истина Слова существует лишь в непременно повторяющейся последовательности этих четырех тактов.

Церкви никогда не удаётся реформировать саму себя, её очищение идёт только через омертвение и взрыв мёртвой маски свежими силами обновлённой истины. Иного пути для христианства кроме этой неминуемой трагедии не видно. Церковь преображается не усилием, исходящим от её разумных верхов, а взрывом, зарождающимся среди тех кто стоит на самом краю.

Утопия — самая скучная из всех мыслимых вселенных

Человек не может не искать себе какой-то опоры. При отсутствии ответа на современные вопросы, при невозможности предрасчитать будущее, всего проще конструировать идеальное общество, отвлекаясь от досадных препятствий. Мечтатели вырываются в своём воображении из оков технизированного и рационализированного мира, но подобные мечты справедливо именуются утопией.

Утопия по своей сути — способ не вступать в конфликт с реальностью. Все утопии надеялись механически справиться с проблемами совсем не техническими. То, что бессознательно предлагают благонамеренные проектировщики, это радикально технизированный мир, рай осуществленных планов. Утопия - самая монотонная, самая скучная из всех мыслимых вселенных. Обитатель утопии безнадёжно инфантилен. Страшно то, что утопия не просто теоретическая модель, сейчас мы благодаря нашему техническому оснащению в состоянии осуществить многие утопии полностью.

В Церкви никогда ничего не бывает окончательно решено. Но по этой же причине ничто никогда и не потеряно навсегда. С неумолимой закономерностью всё, что построено ради подрыва исходного замысла христианства, оказывается рано или поздно подорвано его неотменимой истиной. Царство Небесное, т.е. продолжающаяся возможность возвещённой Христом новой истории богочеловеческих отношений, пересиливает и опрокидывает логику мира.